Отцы говорят: Церковь – Мать, рождающая людей для жизни во Христе, она ведет к порогу Царства, несет дары, которые дают им вырасти в меру возраста полноты Христовой (Еф. 4:13). Какова же мера этой «полноты»? Что разумел апостол под «возрастом Христовым»? И как соотнести «возраст полноты» с обращением в детство, на котором настаивает Христос?

Взрослая мысль, даже и напитав себя «сокровищами премудрости», как‑то всегда недослышит Его слова. Она не спорит, она, в общем, согласна; да, «умалимся», на злое будем младенцы¹, но остановиться перед загадкой той вести ей некогда, она идет в рост, восходит к незыблемой доктрине, этике, гомилетике², «власти ключей», Первому Риму, Третьему Риму и прочим важным державным делам, от «малых сих» отстоящим, однако, несколько поодаль. Но что, если нам, далеко не восходя, не взрослея, задержаться здесь, у подножья евангельских слов? Разбить палатку у них в окрестностях, сделать привал на пути к вершинам церковного разума? Не для того, чтобы найти некий скрытый ров между евангельским детством и достигнутой полнотою истины, но лишь довериться живому голосу Христову, улучить его тепло.

Начнем с одного из самых весомых свидетельств Предания. «Вот почему, – говорит святой Иоанн Златоуст, – Христос и сказал: Таковых есть Царство Небесное, чтобы мы по свободной воле делали то, что дети делают по природе»³.

«Будьте как дети, – комментирует архиепископ Иоанн Шаховской, – будьте чисты; будьте с их верой без рассуждений и обходов. Идите за своим Учителем. Не просите, если говорят вам „нельзя“, не спорьте, не надейтесь на ум свой, не противоречьте и не доискивайтесь. Положитесь на учащего вас Евангелием и помните, что ничто вы без своего Создателя… Любите Отца вашего небесного, как ребенок любит мать свою»⁴.

Что ж: полезно и умно. Но Христос говорит: Если не обратитесь, если не умалитесь… Умалиться как? Обратиться – в кого? Означает ли это: повинуйтесь доброй морали, станьте послушными, смиренными как овечки, кроткими как крольчатки, а иначе, мол, пеняйте на себя?.. Но, отцы и учители, у детей вовсе нет таковых благословенных свойств! Вправе ли мы переносить на них нравственные законы грешных, впавших во взрослость, умноживших печаль от многознания и опыта? Малым подобает расти, насыщаться днями, доискиваться до всего на свете. Обращение в детство взрослых в устах Слова Божия означает нечто большее, чем послушание и смирение, с которыми у детей дела обстоят вовсе не так хорошо. Не идет ли речь о стяжании какого‑то иного дара Христова, вложенного в каждого из нас?

Когда ребенок был ребенком,

было время таких вот вопросов:

почему я – это я, а не ты?

почему я здесь, а не там?

Когда начинается время,

и где пространство кончается?

Существует ли зло и есть ли

вправду плохие люди?

И как так может, чтобы я, который есть,

не был прежде того, когда я стал?

и как однажды я, который есть,

Не буду больше тем, кто я есть?⁵

Обращение в детство в устах Слова Божия означает нечто большее, чем послушание и смирение взрослых, ибо с такими вещами у детей дела обстоят совсем не хорошо. «Каждый новорожденный являет собой новое отображение Бога, чуть затемненное грехом непослушания» (святитель Николай Сербский)⁶. Не идет ли речь в Евангелии о возвращении к какому‑то иному дару Христову, изначально вложенному в каждого из нас? Это дар нового рождения, обретаемого взрослым через преодоление груза греховности.

Обратитесь, вернитесь в Любовь, через которую вы пришли в бытие, к первозданной одаренности Богом, которой наделен каждый из нас. Иисус говорит не о «воспитании чувств», но о чем‑то более существенном: о возвращении к той человечности, в которую заронен замысел Творца о людях, что сквозит и тайно светит через «дитя». Эта исходная одаренность открывает для нас и детскую, вернее, детствующую природу Его Церкви.

Эта природа и подлежит восстановлению в человеке. Как может человек родиться, будучи стар? – спрашивает Никодим. – Неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей?.. Ответ Иисуса: рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть Дух (Ин. 3:4, 6). Родиться от Духа – значит вырасти, повзрослеть, поумнеть, покаяться, употребить усилие (Мф. 11:12) и в награду получить свою царственную детскость в Иисусе, Его Церкви, Собрании верных… Она собирает народ детей. Тех обратившихся, нашедших свое сыновство, кому предназначено Царство Небесное.

Есть благая часть, избранная аскетом, не покидающим внутренней клети, та, что не отымется… Но часть – не целое, которое неохватно. Может быть, в нем есть и другая, где‑то потерявшаяся частица, именуемая «принять дитя», того, кто заброшен в нас? И есть особое, «младенческое» христианство, которое растет из той иной, «благой», неотъемлемой части?

Слова Иисуса о детях обращены ко взрослым. Они предлагают им уразуметь то, что надлежит им делать. Они ведут к какой‑то радикальной «перемене ума» внутри себя, отсечению себя сложившегося, страстного, падшего ради того «дитя», которое нужно открыть.

Предоставь мертвым погребать своих мертвецов (Мф. 8:22; Лк. 9:60). Мог ли сказать такое Тот, Кто пришел не нарушить закон, а исполнить (Мф. 5:17)? По закону полагается хоронить в самый день кончины. Что‑то здесь скрыто другое, то, что можно понять только обратившись, умалившись до младенчества.

Если вслушаться в то, что о детях сказал Христос, как и во все, что могло бы быть соотнесено с ними, мы услышим все это как особое, обращенное к нам благовестие. Найти его можно повсюду. Весь Новый Завет, если читать его с ключами «детских» слов Христовых, пронизан намеками, соприкосновениями с таинством малых сих и благословением их малости. Оно являет себя даже из сугубо взрослых, «догматических» вещей. Так исповедание Петра, ставшее камнем Церкви (Ты – Христос, Сын Бога Живаго – Мф. 16:16), разве не выплеснулось из обращения в «безумие» детства? Ведь не может же плоть и кровь здравомыслящего иудея исповедать стоящего перед ним Равви – Сыном Всевышнего. Лишь тот, кто открыл в себе младенчество Слова, сумел узнать Его в Иисусе и вернуться, хоть на миг, к своей утраченной, Адамовой, сотворенной Отцом природе. Симону открывает истину Отец Мой, Сущий на небесах (Мф. 16:17), потому что существо Симона, сохранившееся где‑то в нем, было в тот момент восхищено Духом на небеса. И дам тебе – не ребенку ли, не исповеднику ли этой нерассуждающей веры? – ключи Царства Небесного… (Мф. 16:19). Вслед за этим, когда Иисус открывает ученикам, что Ему должно идти в Иерусалим и много пострадать (Мф. 16:21), к Петру возвращается трезвое рассуждение, знающее, каким надлежит быть Мессии, и он учит Его своему знанию и получает в ответ: отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн! потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое (Мф. 16:23).

А хождение по водам? Если это Ты, прикажи мне идти к Тебе (Мф. 14:28). Симон прыгает в воду, идет по воде, пока не отдает себе отчет в том, что делает.

В чем же суть евангельского «дитя»? В нем, пока она еще не остыла, мы можем ощутить теплоту творения. Каждый из нас сотворен Словом, через которое в мир входит то, что вызывает к жизни Отец. Но, создав человека, может ли Слово забыть о нем? Та «невинность», которую мы видим в ребенке, есть один из образов или отпечатков творения. Другой след его – удивленная открытость к восприятию твари и через нее Лика Отца, ожидание новой встречи с Ним. Ты извел меня из чрева, вложил в меня упование у грудей матери моей, – восклицает Давид (Пс. 21:10).

«Изведение из чрева» – первое физиологическое событие, в котором упование еще неотделимо от жизни плоти. Оно еще не облечено в мысль, образ или символ, оно зарождается на дорациональном, но не на доразумном уровне, обладает своим разумом, вложенным в единую психофизическую и духовную природу человека. Вера, прежде чем быть озарением или убеждением, возвращается к природе своего упования. Верить в то, что не видим, «уповать» на неведомое, по сути, «естественно», соприродно всякому человеку, «изведенному из чрева».

«Так в созидании Дух Святой, – говорит святитель Василий Великий, – присущ тварям, не постепенно усовершаемым, но с минуты сотворения уже совершенным, и сообщает им от Себя благодать к совершению и восполнению каждого существа»⁷.

Ориген же прямо сравнивает ребенка… с Духом Святым. «Смотри, можешь ли ты сказать, что дитя, которое призвал Иисус, это Святой Дух, смиривший Себя, призванный Спасителем и поставленный посреди учеников Иисуса как вождь? Или же Он хочет, дабы мы, отвратившись от всего остального, обратились к примерам, данным Святым Духом, чтобы мы стали как дети, то есть апостолы, обращенные и уподобленные Святому Духу. Этих детей дал Спасителю Бог, как сказано у Исайи: Вот я и дети, которых дал мне Господь (Ис. 8:18). И нельзя войти в Царство Небесное, не отвратившись от мирских дел и не уподобившись детям, носителям Святого Духа. Этот Святой Дух, сошедший на людей от собственного совершенства, Иисус призвал и поставил, как дитя, посреди учеников»⁸.

«Святому Духу живоначалие и честь: вся бо созданная, яко Бог сый укрепляет силою, соблюдает, во Отце Сыном же»⁹. Дух Святой, согласно святителю Василию Великому, кладет свою печать на творение, придает «форму» человеку, который созидается в Сыне или Слове¹⁰. Дух есть залог его изначального богоподобия, следы которого еще не стерлись на первых стадиях жизни.

«Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал. – Он поставил или просто дитя какое‑либо, чтобы представить возраст и указать подобие невинности, или, может быть, Он поставил среди них Себя самого, как дитя, потому что Он пришел послужить, а не для того, чтобы Ему служили, так что Он подал им пример смирения. Другие под дитем имеют в виду Духа Святого, которого Иисус вложил в сердца учеников Своих, чтобы гордость их превратить в смирение»¹¹.

Какими дарами Духа живится душа человека, так недавно сотворенного? Полнота их, согласно, пророку Исайе, заключается в цифре семь¹². Перечислим кратко.

Дети суть носители нерастраченной еще любви Божией, любовь Отца в них – как залог Духа; им соприсущна святость творения, еще не утраченная ими; в каждом ребенке по‑новому открывает себя новизна мира; истина бытия открывается ребенку не разумом, но самим существованием; ему дается дар свободы, не предопределенной прошлым падшего человека. Доверие, привязывающее ребенка к тому, кто рядом и о нем заботится, есть уже основа веры. Сама его жизнь есть уже воплощенная надежда. Дух, таким образом, есть Свидетель изначального чуда мира.

Мы безумны Христа ради… (1 Кор. 4:10). Может быть, слова человека, едва появившегося на свет, чей разум еще не заглушен родовым, всеобщим, усредненным «я», перекликается со словами, вложенными в творение, и эта перекличка есть язык того Царства Божия, которое откроется, когда Бог будет все во всем… (1 Кор. 15:28).

Не безумие разве видеть порог Царства Божия во всяком будущем грешнике? Или называть Телом Христовым собрание многих ему подобных? Безумие ради Христа и есть обращение в детство, и употребляющие усилие восхищают его (Мф. 11:12).

Не состоит ли главное усилие в том, чтобы удержать свет, который некогда «просветил» каждого¹³? Есть взаимосудящие конфессии, границы которых ясны. Но есть и невидимая Церковь детей…

Суд приговаривает «наивного» брата Роже¹⁴ барахтаться за бортом корабля спасения, но этот корабль проплыл где‑то рядом и остановился в его взгляде. Когда‑то при встрече его взгляд отразился в моем, и я запомнил его исповедание: Царство Божие говорило языком детства. Те, кто не знали, а иногда и знать не желали друг друга, разбросанные по судьбам, никак не пересекавшимся (Иоанн Павел II, архимандрит Таврион (Батозский), отец Иоанн Крестьянкин, два‑три монаха в Почаеве, Оливье Клеман к концу жизни, патер Станислав Добровольские, если говорить только о тех, кого мне дано было встретить), носили отблески того же детского света в глазах.

«Брат Роже был невинен. Я не подразумеваю под этим словом, что у него не было прегрешений. Невинный – это тот, для кого все вещи обладают очевидностью и непосредственностью, которых в той же мере нет для других. Для невинного истина очевидна. Он ее, можно сказать, „видит“, и ему трудно понять, что другие приходят к ней с большим трудом. Легко понять, что таким образом он часто оказывается безоружным или чувствует себя уязвимым» (брат Франсуа из Тэзе)¹⁵.

И среди взрослых бывают люди, в которых как будто стирается средостение между взглядом Божиим и душой, которая ему предстоит или в нем плывет. Их душа – как неопалимая купина в этом вошедшем в нее пламени‑взгляде – словно истаевает перед Богом. Ребенку же присутствие Божие открывается через сотворение мира лично для него, через мир как таинство, то есть даром, через открываемые вещи, в удивлении перед ними.

Из жития преподобного Серафима Саровского вспоминается игра с детьми. Не плавно‑сладостная поучительная беседа о добром Всевышнем, а просто игра в прятки, которая не была лишь проведением времени, пока родители их готовились к исповеди. Игра, видимо, доставляла преподобному нескрываемое удовольствие. Лето, солнышко, трава высокая, я спрячусь, ты найди. В человеке, чье существование было каждое мгновение пронизано Богом, игра должна была быть еще одним образом общения с Тем, Кто сотворил Серафима, свет, детей, небо, землю, траву и позволил играть на ней.

Не было двух Серафимов, один тысяченощный на камне с молитвой Иисусовой, плачущий о грехах, другой на лугу, прячущийся в траве, играющий в прятки. Был один, названный преподобным (кому? ангелам? детям Божиим?), – оно и во всем подобие.

Святость понимается на Востоке как исцеление от своего здешнего, тусклого «я» ради возвращения к себе подлинному, начальному. В этом цель христианского делания – удержание или восстановление святости.

То, что ребенок собирает со Христом, вернее, то, что Христос в нем собрал, расточает не‑ребенок. Но даже расточать то, что от начала уже бессознательно собрано в ребенке, можно и творчески, и бесплодно.

Творение несет в себе бессознательное, оно заложено в человека. Адам, созданный последним, хранит в своей памяти всю работу Господню, осуществленную до него. Начиная с до‑времени, когда земля же была безвидна и пуста… и дух Божий носился над водою… (Быт. 1:2). Человек, проходя весь путь внутриутробного развития, проходит путь Адамов, принимает на себя печать, положенную до грехопадения…

Иногда кажется, что Евангелие написано не столько для взрослых, которыми мы стали, сколько для детей, в которых призваны обратиться. Оно сохраняет в себе черты этой данной от Бога наивности, непосредственности до гротеска и чуда. Ныне исполнилось писание сие, слышанное вами, – говорит Иисус (Лк. 4:21). Писание исполняется в тот момент, когда его произносят и слышат. Слово Божие, прикасаясь к глазам и вещам, делает их под стать Себе, возвращает их в Царство, которое внутрь вас есть… (Лк. 17:21). По другому истолкованию: среди вас.

Разве так говорят – взрослым?

И притчи – сказка. Она бывает поначалу даже и страшной, пугающей, невместимой для человеколюбивого понимания (богач, Авраам и Лазарь, нерасторопные девы без масла в светильниках). Они – как герои историй, написанных словесным молоком и рассказанных на ночь будущим взрослым, чтобы запомнили на всю жизнь. И все становится легко и немножко… смешно. Смешно по‑ангельски. Ребенок, еще ничего не зная и не умея, первым делом научается улыбаться.

Что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь (Лк. 6:41)? Столь суровое по виду, наставление Христово отзывается почти шуткой, рассказанной малышам, мыслящим гиперболами. Но здесь нет иносказаний, есть реальность мышления, отказавшегося от слов, к коим наглухо прибиты их повседневные значения. Как хлеб, сшедший с небес, дающий жизнь миру¹⁶. Помню, меня, еще не ведающего ни о какой вере, когда я пробовал читать Евангелие, более всего поражал этот хлебживый (Ин. 6:51). Он казался теплым и добрым на вкус.

Когда‑то Аверинцев (обладавший, помимо учености, и гениальной интуицией) обратил мое внимание на роль «благоутробия» в библейской вере, на утробу Божию как источник основания веры. Упоминания о ней рассеяны по всей Библии. Господь любит по‑матерински – утробой.

Отсюда и «благоутробное» почитание Богородицы в православии. Оно преисполнено ощущением своего сыновства. Не это ли «дитя», которое призвал Иисус, словно оставшись без Него, непрестанно зовет и Его Мать? Этот зов, различимый на протяжении всех двадцати веков существования христианства, находит для себя все новые образы, способы обращения, личные, живые, «опытные» имена. Ребенок – анонимный творец, не ведающий о своем таланте. Среди прочих христианских вер Восток более всего сохранил в себе творческую детскость, не всегда находящую взрослые понятийные формы. Икона, когда она настоящая, открывает дорассудочное восприятие рая, восприятие, в котором просыпается гениальность. Как лучше мы можем передать догмат о Троице, если не метафорой Трех Ликов, безмолвно‑любяще повернувшихся друг ко другу? Этот образ создает и передает сам воздух общения‑молчания. Три Небесных и Равных Существа словно внезапно отстранили пелену невидимого, пришли к нам, и нас как будто коснулось Их дыхание.

И этот нерассуждающий детский вопль, (от страха? от радости?) замерший в нашем богослужении под видом молитвы, догматически «детской» или «безумной», но почему‑то не требующей для себя оправдания: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» В сущности, природа Церкви потому и безгрешна, что и она – как евангельское Дитя, живущее среди нас.

Богородица – вовсе не вечная женственность, но вечное и совершенное младенчество твари, которой не коснулся грех.

Православие в духовной основе – самая материнская среди вер. Недаром оно словно угадало или узнало себя в бесчисленных изображениях Марии с Богомладенцем. В истоках своих эта вера сохраняет небесную легкость. Но в земной оболочке, выходя из своих Фиваид, спускаясь со Святых гор, уходя от интуиций Отцов, оно то и дело не выдерживает собственной легкости, становясь национальной религией, тяжелой, властной, разбогатевшей, поклонение Богу любящей более Бога, подменяющей невесомую таинственность грузным ритуалом, давно погасившим огонь, из коего он некогда вышел.

«Возраст Христов» включает в себя и отцовство, и материнство, и детство одновременно. Из соединения их рождается церковность Церкви, ее богородичность, ее младенчество. «Возраст Христов» – это путь, на котором нам надлежит открыть свое иное, взамен исчезнувшего, младенчество во Христе. Он открывается как «свет разума», светящего от начала, которое может быть найдено тогда, когда зрелость в Боге достигает своей полноты.

Входя в возраст, вера не должна до конца взрослеть, проводя жесткую границу между сказкой и разумом, церковной памятью и Словом Божиим. Вот протестанты остались с обнаженностью Слова, не загородив Его авторитетными древними инстанциями, не обрядив в архаические культуры, не упрятав за преданиями старцев (Мк. 7:3). Они вправе сказать: мы вернулись к Писанию как «к первой любви», о которой говорит Апокалипсис, обещали ей верность до гроба. Но роковым образом они сами стали теми «старцами», полагая, что Божие пребывает в обычном и немощном словесном теле. А всякое тело из плоти, из слова живет на твердой земле, в историческом потоке. И меняется вместе с ним. Хозяевами же истории становятся те, кому принадлежит здравый, господствующий на тот момент смысл, каким мы понимаем его сегодня. Сему смыслу и вменяется «сотрудничать» со Словом Божиим, и он, не замечая того, начинает диктовать Ему, Слову, свою волю, подменяя Его собою. И потому «дух времени» всегда спешит сделать перестановку в доме Слова Божия. Пусть этот дом стоит на скале, но ведь и камень ветшает. Дому бывает нужен ремонт: одна стенка обветшала, ее разрушим, другая покосилась, ее выправим. Религия должна быть удобна для жилья, просторна для этики гуманного общежития. В конце концов дом Слова приносится в жертву ремонту жилплощади; на ней должно найтись место правам сексуальных меньшинств, феминистского языка, дам‑владычиц. Кажется повзрослевшие христиане захотели подурачиться, ворвавшись в чужой сад, чтобы воровать там зеленые груши (эпизод в «Исповеди» Блаженного Августина¹⁷), лишь ради удовольствия воровать, ради нарушения чьих‑то табу…

«Дети, – говорит святой Иларий Пиктавийский, – прообраз язычников, которым спасение даровано через веру и проповедь. Но поскольку целью было сначала спасти Израиль, то поначалу ученики и препятствовали детям приближаться к Нему. Действия апостолов объясняются не их собственными намерениями, а, скорее, тем, что они прообразуют будущую проповедь язычникам. Господь говорит, что детям нельзя мешать, ибо таковых есть Царство Небесное; язычникам же предстояло через возложение рук обрести благодать и дар Святого Духа, когда прекратится действие закона»¹⁸.

Спор взрослой и детской веры начинается и ведется уже на страницах Писания. То, чему учит Иисус из Назарета, спорит с тем, чему учит Иисус, сын Сирахов. Книга последнего была любимым чтением в Древней Руси. Эта древность дышала старостью. Отец хочет оставить свое продолжение в сыне. Он должен вылепить его, как сосуд. Лелей дитя, и оно устрашит тебя, играй с ним, и оно опечалит тебя (Сир. 31:9).

Это ум, воспитывающий себя для земного родового бессмертия. Умер отец и как будто не умирал, ибо оставил по себе подобного себе (Сир. 31:4). Подобного в чем? В добродетели, упорядоченности жизни, осмотрительности, завещании, умирании. Не умаление, но сохранение смертного своего «я» в потомстве – такова мудрость сына Сирахова. Мудрость Иисуса, Сына Давидова: восстановление изначального человека в Царстве, уготованном для него.

Читая признания бывших православных, ушедших в страну далече (Лк. 15:13), например в ислам, и желающих обосновать свой переход, отмечаю, что неприятие и отталкивание вызывает именно то, что есть в нашей вере наиболее детского, не до конца объяснимого. Строго рационально, христианство не выдерживает осады стольких умных «почему?». Почему человек – Бог? А Евангелия, если они от Бога, почему не говорят одно и то же? И где там Троица? И кто велел считать слова не только Иисуса, но и Павла, Петра, Иоанна сшедшими с небес (Ин. 3:13 и др.), хотя они только люди? Откуда взялось столько обрядов, которые нужно соблюдать? К чему вешать изображение мертвого тела на грудь? Отчего так: один согрешил, другой искупил, а я, едва родившись, как говорил Лев Толстой, должен только расписаться в преступлении, которого не совершил, и в искуплении, о котором не просил? И кто придумал эту индульгенцию: что бы я ни натворил, пойду к попу, он что‑то пошепчет над моей головой, и я снова чист, как после бани? Можно, разумеется, и дальше долбить сим тараном, но при этом благая, детски радостная суть христианства останется невредимой. И чем больше тараны теснят, тем яснее проглядывает для меня какая‑то «открытая лишь младенцам», неисчерпаемая и вместе с тем уязвимая глубина и прозрачность Откровения Христова, для которой люди большей частью оказываются слишком дебелы, плоски, историчны, плотно устроившимися в своих «я» (в том числе и религиозных). Ибо тайна, войдя в человеческое общество, не выносит своей наготы, одевается в одеяния догматов, доспехи преданий, покрывается коростой государства. Мы знаем наше православие уже тяжко взрослым, давно историческим, не помня о его бывшей когда‑то детскости.

Мертвые обряды, как мертвые слова, конечно, пахнут дурно и тяжело, и запах этот появляется тогда, когда Церковь, как дом Божий, по‑человечески соблазняется своей божественностью. Она поет: «Победу на супротивныя даруй», проповедуя, что люди – братья, славит кесаря, возглашая на литургии: не найдетесь на князей, на сына человеческого (Пс. 145:3); окостенение доктрин вызывает реформацию, а обряды, из которых уходит жизнь, – обновленческие бунты. Но Христос – трудно поверить – обращался к нам не таким, каковы мы есть (на таковых у каждой религии есть жестко любящий нас закон, в том числе христианский), но к тем, какими были (в Его вызвавшей нас из небытия памяти) и какими призваны стать – в памяти вечной.

Всякая религия – дело грешных, умных, осмотрительных людей, желающих надежно застраховаться. У малых сих еще нет религии, а есть нечто иное, то, что еще не нуждается ни в обряде, ни в твердом понятии, но дается непосредственно, мгновенно, здесь и теперь. И «здесь» моей жизни еще не отделено стеной от «не‑здесь» жизни тамошней, а «теперь» – от того мира, где времени уже не будет (Откр. 10:6).

Обратимся к иконе: на Западе она когда‑то отказалась от первоначальной наивности и «поумнела», решив, что должна, не таясь, «все досказать до конца» в благочестивой картине или статуе, будящей воображение. Но при этом утратила секрет небесного воздуха, который через икону течет от детства к нам. Протестантская вера еще более «поумнела», отвергнув мускулистых святых и пышнотелых ангелочков, порхнувших из барочного благочестия в библейские сюжеты, решив сосредоточиться лишь на Писании, требовательном, ясном, прямом, отточенном (и отдадим должное: для них оно порою острее меча обоюдоострого – Евр. 4:12), рубящем, славящем, не терпящем экивоков, не оставляющем никаких за собой секретов, мистических «впадин», непроясненных «укрывищ» смысла. Правда, из таких «укрывищ» вышли впоследствии и святые отцы‑толкователи, понесшие Слово Божие на плечах, ставшие между нами, сегодняшними, и Им, не имеющим времени…

Церковнославянский язык. Что‑то в его логике и конструкциях есть до‑взрослое, незаматеревшее, упирающееся в какую‑то нашу прапамять, к которой мы словно хотим вернуться. Оттого так упорно, твердо, порой раздраженно сопротивление этой столь очевидно разумной и логичной мысли о необходимости перевода. Аргументы в защиту старого, которые хотят оспорить убедительные реформаторские доводы, для многих неубедительны, архаичны, упрямы, ожесточенны, раздраженны, но это в них чувствуется упрямость и непримиримость ребенка, который знает, что он‑то прав, но взрослых ему все равно не переспорить…

Пусть так, возражают нам, но детскость не может быть навязана, одно дело – лепет питающихся молоком, другое – языковая ясность прибегающих к твердой пище.

Эта гениальная наивность древних текстов: «Аще иво гроб снизшел еси, Безсмертне, но адову разрушил еси силу…»¹⁹. И эта натужная игра взрослых во «младенцев умом»²⁰ в новейших акафистах и кондаках. Иногда она кажется каким‑то намеренным, насильственным впадением в детство…

Детскость текста основана здесь на отождествлении опыта, приобретенного духовным путем, того, кто «обратился», кто открыл в себе свою малость. В православии практически не предполагается никакого «культурного» символизма, все исходно, реально, как реальна игра и подлинна вера, ибо ничто не указывает на нечто, что стоит за спиной внешнего знака и за ним прячется.

«Трапезовали. Вдруг отец Феопрепий полез под стол. И залез, и сидел там среди грубо обутых ног братии. Ноги не шевелились. Тогда Феопрепий начал лазать и дергать всех снизу за рясы. По смирению своему никто не упрекнул его. Только один новоначальный инок вопросил с изумлением. „Отче! Как прикажешь понимать тебя?“ – Хочу быть как дитя, – последовал ответ»²¹.

«Яко начатки естества, Насадителю твари, / вселенная приносит Ти, Господи, богоносныя мученики, / тех молитвами в мире глубоце // Церковь Твою, жительство Твое Богородицею соблюди, Многомилостиве»²².

Правило веры и образ горести: Душа моя была во мне, как дитя, отнятое от груди (Пс. 130:2).

Причастность. Душа «на рассвете», когда она просыпается из бессознательного, нащупывает затаенное «ты» вещей и вступает с ними в беседу. Присутствие скрытого «ты» можно еще заметить в детской речи. А если идти дальше, можно услышать, как Слово, через Которое все начало быть, обнаруживает Себя в общении тварей. А затем начинается мир, после Бубера²³называемый «оно», имеющий терпкий вкус отравленного, но столь хорошего на вид, аппетитного яблока. И сам Бог становится понятием‑яблоком, приспособленным к законам этого мира.

«В это время, как никогда раньше, мне казалось, что каждая травка, каждый цветочек, каждый колосок ржи, пшеницы, ячменя нашептывали мне о какой‑то таинственной божественной сущности, которая, как мне казалось, близко, близко и человеку, и всякому животному, и всем цветам, и всем травам и деревьям, и земле, и солнцу, и звездам, и всей Вселенной» (архимандрит Спиридон).

Весьма близко к тебе слово сие, оно в устах твоих и в сердце твоем… (Втор. 30:14). Найти ребенка, сокрытого в тебе, и тогда слово приблизится к тебе и откроет себя молчанием.

Бога можно и легко познавать из Слова Его, вложенного в творения, небо и землю, море и яже в нем. Каждое из творений заключает в себе язык, свой язык, непохожий на другие языки. И эти языки изначально вложены в нас, но враг человека смешал их, и мы перестали их понимать. Всю душевную энергию мы переключили на слышание самих себя. И замкнули слух для тех знаков и языков, на которых к нам обращается бытие. Мир вокруг нас – звучит, мы же большей частью остаемся глухи. Самое внятное и ликующее звучание исходит от ребенка, всякого ребенка, но оно делается нам более доступным тогда, когда это наш ребенок. Он – как ключ, отверзающий слух для восприятия прямой речи Бога – к нам. Правда, глухота может оледенить наш слух, если, вглядываясь в дитя, мы узнаем в нем черты наши – и Божьи! – но не слышим затаенного их звучания.

Обратиться, стать как дети – значит научиться общению с Богом, которое и есть вера. Не только та вера, что отразилась в исповедании и закрепилась в нем, но та, что вошла с плотью и светом во всякого человека и научила его удивляться.

Но разве мы удивляемся? Да, но скорее вспоминаем, как мы когда‑то «крестили» вещи по указанию взрослых, открывая эту живую питательную связь между звуками и вещами. Замечено: память гениальных людей, удивляясь, пробирается туда, куда обычной памяти не добраться.

Удивление твари наполнено стихийным благодарением. В этом смысле оно евхаристично. Помню ощущение благодарности Церкви, нерассудительной в своем материнстве, когда я приносил детей, только что крещенных, ничего не разумеющих, к Причастию. Бог подарил нам это «дивное устроение», как же лишить это «устроение» небесной пищи? Начав рассуждать, обуславливаем этот дар объяснением. Объяснить можно, понять нельзя.

«Яко начатки естества, Насадителю твари, / вселенная приносит Ти, Господи, богоносныя мученики, / тех молитвами в мире глубоце // Церковь Твою, жительство Твое Богородицею соблюди, Многомилостиве».

«Истина природы в том, что она сверх‑природна, и это „сверх“ означает: богообразна и богоносна. Именно в своей сущности человек отчеканен по образу Божьему, и именно эта онтологическая богообразность объясняет то, что Благодать „естественна“ для природы, так как природа сообразна Благодати…

Человек создан как причастник природы Бога (дыхание жизни – Быт. 2:7), а Бог в Воплощении причастен человеческой природе. Богосообразности соответствует человечество Бога…» (П. Евдокимов, «Женщина и спасение мира»).

Путь Церкви, как все знают, начинается с поклонению Младенцу, родившемуся в Вифлееме от Духа Святого и Марии Девы. Но не должен ли он тем же и завершиться – поклонением ребенку‑человечеству на пороге Царства?

Я изъясняюсь со слушателями, в которых предполагаю найти друзей, фрагментами, импульсами мыслей, следуя по сполохам догадок, чтобы не тратить времени на связки, каждому оставляя свободу сложить их вместе по своему разуму и усмотрению. Не потому, что это невозможно сложить, вырастить из всех этих едва пробившихся ростков устойчивое дерево трактата, где одна и та же стройная мысль бежит по стволу от корней до листьев, скликая их в единство. В этой книжице – ни собственного ствола, который все держит и в себе несет, ни добротных, освященных традицией корней, которые все бы собой держали, – честно сказать, нет. И потому я отказываюсь от соблазна системы, в том числе и той, которая могла бы притязать на то, чтобы называться «богословием детства».

Мне бы хотелось лишь побыть в окрестностях его явления.

Примечания

*2 Гомилетика – церковно‑богословская наука, излагающая правила церковного красноречия или проповедничества.

*3 Иоанн Златоуст. Толкование на святого Матфея Евангелиста / Творения святого отца нашего Иоанна Златоуста, Архиепископа Константинопольского, в русском переводе. В 12 т. Т. 7, кн. 2. – СПб.: Санкт‑Петербургская духовная академия, 1901. С. 639–640.

*4 Иоанн (Шаховской), архиепископ. Как жить по Евангелию. Записи голоса чистого. – СПб.: Сатис, 2010.

*5 Хандке П., Вендерс В. Небо над Берлином (фрагмент) Электронный ресурс // Синергия: сайт. URL: livelib.ru/ quote/733387‑der‑himmel‑ueber‑berlin‑wim‑wenders‑peter‑handke (дата обращения 25.12.2018).

Электронный ресурс

сайт

Электронный ресурс

сайт

https://www.taize.fr/fr_

Источник

Владимир Зелинский прот. Будьте, как дети. Теофания детства. Церковь возраста Христова. О том, что значит «быть ребенком» в религиозной жизни

К Ефесянам послание ап. Павла, Глава 4, стих 13. Толкования стиха