При таком-то состоянии вещей, когда строй стараго общества видимо разрушался, а новый мир еще не возставал из развалин стараго, и родился предвозвещенный пророками провозвестник приближения новаго религиозно-нравственнаго порядка вещей. Сын праведнаго священника, Иоанн был с самаго детства окружен влияниями, благотворно действовавшими на развитие его характера. Будучи человеком священническаго происхождения как со стороны отца, так и матери, он начал свою жизнь в благоприятных условиях, какия может представлять древний род, пользовавшийся великим уважением в народе. В обществе своего родного города родители его несомненно занимали выдающееся и почетное положение, и их юный сын вследствие этого был окружен также почетом, который несознательно воспитывает и облагораживает человека. Его раннее воспитание, полученное им от своих благочестивых родителей, должно было наложить на него печать их положения и праведности. С самых малых лет ребенок мог слышать разсказы из истории своего народа и того великаго священническаго рода, кровь котораго текла в его жилах. Как сын строгих ревнителей закона, Иоанн вырос в духе точнаго исполнения закона Божия, нравила котораго он исполнял не только с строгостью законничества, но и в духе благочестия своих родителей. Его родители оба были праведны пред Богом (Лк. 1:6) в высшем смысле, чем праведность раввинская. Их религиозность была глубока и искренна, так как они принадлежали к тому останкѵ в Израиле, который был одушевлен священным идеалом божественных заповедей: они творили правду, любили милость и смиренно ходили пред Богом (Мих. 6:8). Сын их наследовал от них эти благороднейшия качества сердца. Уже с самаго детства он обнаруживал глубокое благочестие (Лк. 1:15). Как единственный сын уважаемаго священника, он мог бы в течение всей жизни пользоваться льстивым почетом и наслаждаться умеренным во всем изобилием, но он рано проникся духом великих мужей своего народа, о которых он мог много слышать от родителей или читать в священных книгах. Чуждаясь всякаго самоуслаждения, его душа, под влиянием семьи, самаго времени и религии, загорелась пламенною жаждою подвижничества, которая и находила свое высшее удовлетворение в аскетизме и самоотречении. Наклонность к аскетическому подвижничеству и вообще составляла заметную черту в жизни иудейскаго священства. Чувствуя, так-сказать, пульс духовнаго возбуждения, бившийся в сердце окружающаго его народа, размышляя о его страданиях, его грехах и его надеждах, Иоанн, хотя и по самому рождению предназначенный быть священником, посвятил себя высшему служению пророка я пожертвовал своею жизнью на борьбу с столь глубоко оплакиваемым злом и на возрождение религии своих отцов_

Его жнзненное призвание конечно в некоторой степени предопределено было желанием и решением его родителей, состоявшимся еще до его рождения. Они еще тогда дали обет, что он будет назореем в течение всей своей жизни, и таким образом формально посвятили его Богу, и он сам затем принял этот обет. Назореи среди иудеев могли быть из лиц обоего пола, и они считались особо посвященными Богу. Обычай этот существовал в Израиле от самых древнейших времен (Чис. 6:1-21). Назорей должен был воздерживаться от вина и крепких напитков, не пить ничего такого, что приготовлялось из винограда, не должен был есть ни сырых, ни сушеных виноградных ягод. «Во все дни назорейства своего, точно гласил закон, не должен он есть (и пить) ничего, что делается из винограда, от зерен до кожи». Затем «во все дни назорейства его бритва не должна касаться головы его»До исполнения дней, на которые он посвятил себя в назорейство Господу, свят он; должен растить волосы на голове своей(Чис. 6:3-5) Во избежание всякаго обрядоваго осквернения от трупа, он никогда не должен был приближаться к мертвому телу, даже еслибы это было тело его отца, матери, брата или сестры: «потому что посвящение Богу его на голове его»(Чис. 6:6). и в случае если там, где он находится, умирал человек, то осквернение могло быть удалено только семидневным «очищением», причем он должен был остричь свою голову и принести особо установленную очистительную жертву. Самый обет его в то время считался какбы нарушениым, и он должен был начать его исполнение вновь.

Обет назорейский обыкновенно давался на определенное время (Деян. 21:23-24)), но родител и могли дать обет за своего младенца или даже за детей вообще »до их рождения с посвящением их Богу на всю жизнь. Так это именно и было с Иоанном, подобно тому, как это раньше было с Самуилом и Самсоном, а по преданию и с Иаковом праведным, братом Спасителя. Но и будучи посвящен Богу и отличен от всех других особыми знаками, назорей тем не менее не был отшельник в полном смысле этого слова, который бы всецело удалялен от семьи, общественной или гражданской жизни, и таким образом устранялся от всякой общественной деятельности. Он удалялся только известных форм или областей общественной жизни, хотя некоторые по своему собственному желанию проводили это самоотречение и дальше (Иер. 35:6-7). Некоторые удалялись в пустынныя горы южной Иудеи и жили в пещерах, позволяя себе питаться только грубою пищею пустыни и пользоваться самым грубым одеянием. Другие, подобно Иакову праведному, не употребляли даже масла для помазания, хотя в теплых странах оно составляет почти жизненную необходимость, и не вкушали мяса. Желание избегнуть всякаго обрядоваго осквернения, заставлявшее подпер» гать себя подобному подвижничеству, вытекало из особаго их посвящения Богу, особыя отношения к которому требовали постоянной обрядовой чистоты. Требование избегать соприкосновения с мертвым телом было лишь повторением того, что требовалось от святейшаго в обрядовом отношении человека в понятии народа, именно священника (Лев. 21:11). Воздержание от вина и крепких напитков предохраняло назорея от соблазна, вдвойне пагубнаго в человеке, посвящавшем себя Богу, служение которому требует постоянной ясности и бодрости духа. Длинные нестриженные волосы были вероятно видимым знаком всецелой и непарушимой преданности всего человека Иегове. Волосы были символом мужественности, ея венцом и украшением, и нестриженные локоны таким образом служили символом посвящения разума и высших способностей духа Богу. Таким образом, считаясь в особом смысле «святым», пожизненный назорей стоял на одинаковом уровне с священником и мог входить внутрь храма, как это мы видим на примере Иакова праведнаго.

Обет назорейства часто был принимаем с целью достижения исполнения какого״либо желания, например желания получить от Бога здоровье, безопасность или успех в известном деле. Но где он давался на всю жизнь, там уже не могло быть никаких подобных посторонних целей. Обет, например, Самсона мог иметь значение в смысле средства, дающаго ему особенную силу в борьбе с врагами его народа; но для такого лица, каким был Иоанн, весь смысл назорейства состоял в искреннем стремлении к высшему религиозному совершенству. В нем оно было видимым и непреклонным протестом против мирской суетности и духовнаго равнодушия окружающаго его человечества.

Назорейство в течение ветхозаветной истории пережило не мало колебаний. Высокаго развития оно уже достигло во времена Самсона и Самуила, к концу периода судей, когда оно послужило подготовлением к славной эпохе пророков и содействовало великому духовному движению, ознаменовавшему собою время первых царей. Но уже не более, как чрез двести лет после Давида, пророк Амос оплакивал холодность и даже издевательство, с которыми народ относился к назорейству. Тем не менее назореев всегда было много в Израиле, и число их все более возрастало но мере приближениявремени пришествия Христа. Но, к сожалению, среди назорвев немного было таких, которые бы вполне отвечали своему назначению. «Я никогда в моей жизни», говорит Симеон праведный, «не любил вкушать жертвоприношений за грех назорея. Но вот однажды, ко мне пришел с юга человек, принявший обет назорейства. Я взглянул на него. У него были превосходные глаза, благородное лицо, и полосы огромными волнами падали по его плечам. — «Зачем ты хочешь обрезать эти великолепные волосы и не хочешь быть больше назореем?» спросил я его. — «Я пасу овец отца моего в городе, где я живу, отвечал он. Однажды, почерпая воду из источника, я увидел там собственный образ и почувствовал тайную гордость. Злая мысль начала овладевать мною и разстраивать меня. Так вот, сказал я, негодное творение! ты хочешь гордиться тем, что не твое и не должно бы иметь больше значения для тебя, чем прах и ничтожество, даю обет моему Богу, что я состригу свои волосы ради славы Его». — «Немедленно», продолжает Симеон, «я обнял его и сказал: вот еслибы у нас было побольше назореев, подобных тебе, в Израиле».

Впрочем, под влиянием всех тягостей и зол времени, и помимо назореев в народе вообще заметна была склонность удаляться в пустыни, чтобы там, вздохнув на свободе, облегчить свою утомленную душу уединенной беседой с Богом и пламенной мольбой о скорейшем пришествия Избавителя. Из этих отшельников в пустынях составлялись целыя общины, пли братства. По свидетельству И. Флавия, из этих общин или братств его времени особенно преданы были аскетической жизни ессеи, община которых насчитывала в себе до 4,000 членов в Сирии и Палестине. Подобно фарисеям, ессеи были выразителями той ревности о законе, которою раньше отличались хасидимы во время маккавейских войн. Сильное желание избегнуть обрядоваго осквернения, поведшее уже к возникновению фарисейства, нашло свое высшее выражение в этих крайне суровых законниках, которые надеялись посредством полнаго отчуждения достигнуть обрядовой праведности, невозможной среди мира. Но ессеи выгодно отличались от фарисеев тем, что были чужды их демагогической деятельности. С течением времени фарисеи все более теряли свое право на название «отчужденных», так как они горячо ухаживали за толпой и проходили море и сушу, чтобы приобресть себе хоть одного прозелита, выходили на перекрестки и площади, чтобы показать людям свое благочестие. Идеальной законнической чистоты нельзя было достигнуть такою жизнию, и поэтому ессеи, жаждавшие высшаго совершенства,удалялись в пустыни, чтобы составить из себя отдельныя, исключительно преданные благочестию общества.

Время происхождения этих общин в пустынях неизвестно; ко времени Рождества Христова, в пустынной области между Иерусалимом и Мертвым морем по местам разбросаны были подобныя поселения, таившияся в тех узких скалистых долинах (вади), иногда покрытых зеленью, которыя во множестве спускаются от возвышенной каменистой равнины по направлению к Мертвому морю. Их мрачная обстановка, строгое исполнение закона в наимельчайших подробностях жизни придавала им вид людей утомленных жизнью, людей, которые удалялись от мира, чтобы приготовиться к смерти. Они обрекали себя на дело пожизненнаго покаяния в надежде заслужить Царство Небесное. Верхняя долина Енгеди, где, по свидетельству Плиния, больше всего жили ессеи, как раз соответствовала требованиям подобной отшельнической жизни. Тропа зигзагом ведет от пустыни иудейской, часах в трех пути к северу от Масады, по крутому наклону в 1,500 футов, среди разбросанных скал и камней, к богатому источнику, который, под тенью роскошных кустов, направляется к Мертвому морю. Самое название Енгеди, означающее «козлиный источник», вероятно дано было этой местности вследствие того, что эта скалистая тропа была проторена дикими козлами. Тропическая растительность здесь удовлетворяет простыя потребности жизни почти без труда. В верхних частях вади, а также и других, идущих параллельно с ними, ессеи находили как раз такую местность, которая соответствовала характеру их жизни. В каждом поселении у них была своя особая синагога, общее помещение для трапезы и собраний, и достаточно воды в источнике для повседневных омовений. Кроме этих поселенцев там были и одинокие отшельники, жившие но берегам пустынных горных ручьев, чтобы иметь еще больше возможности для постоянных омовений, необходимых для обрядовой чистоты.

Эти анахореты, предшественники христианских иноков, питались только дикими растениями, но они в то же время были часто окружены множеством учеников, принимавших и на себя образ их тяжелой подвижнической жизни. Замечательно, что подобныя общины существовали также в различных отдаленных городах Иудеи, причем члены их соблюдали те же обряды, как и их собратья в пустыне. Повидимому, первоначально они вообще жили среди других людей и только постепенно удалялись все более в полное уединение по мере того, как возрастало среди них опасение осквернения. Весь день они проводили в полевом труде, в уходе за скотом, или в разведении пчельников и других подобных занятиях. Этим путем они снабжали себя почти всем, что было необходимо для них, лишь изредка отправляя особаго довереннаго за покупками в город. Между собой они не вели ни купли ни продажи, но в случае надобности менялись предметами потребности и едва ли вообще употребляли монеты, которых они чуждались вследствие языческих изображений на них. Общность имения была необходимым условием такого образа жизни, и она проводилась с непреклонною строгостью. Высшею целью в их уединении, как общинном, так и одиночном, было соблюдение Моисеева закона во всей возможной его строгости. Они читали его не только по субботам, но и денно и нощно, причем всякое другое чтение было запрещено у них. Высшим преступлением считалось поношение имени Моисея, и виновные в этом подлежали наказанию смертию, а выдача священных книг считалась изменничеством, котораго не мог совершить ни один ессей, даже под агонией пытки или смерти. Опасение обрядоваго осквернения среди ессеев получило еще большее развитие, чем у фарисеев. В подражание священническим трапезам в храме, из которых тщательно устранялось все «нечистое», они имели общия трапезы утром и вечером, пред началом и поокончании дневного труда, причем все новички до третьяго года и все непринадлежавшие к их общине исключались как нечистые в обрядовом отношении. Трапезное помещение считалось столь же священным, как синагога, причем сосуды и блюда очищались с неусыпною тщательностью, и священным считались даже одеяние, носимое во время трапезы. Священники призывали благословение на пищу, и она вкушалась в благоговейном безмолвии. Все поступавшие вессейскую общину отдавали в нее все, что у них было, и в пользовании приобретенным таким путем достоянием, помимо плодов и заработков общественнаго труда, участвовали все, причем ирестарелые и больные пользовались особенно нежным уходом и попечением. Строгость общины ессеев обнаруживалась в ея обетах. Новички должны были давать обет י воздавать честь Богу, быть справедливыми по отношению к людям, никого не обижать, ни по приказанию другого, ни по своему собственному желанию, ненавидеть вло, содействовать добру, быть верными друг другу, особенно к стоящим во власти, любить правду, обличать лжецов и воздерживать руку от воровства, и совесть — от неправеднаго приобретения». Рабство было запрещено, и между ними не допускалось никаких клятв кроме тех, по которым члены допускались в общину. Война и даже изготовление оружия считались непозволительными, и они всячески избегали животной пищи, находя запрещение ея в заповеди, гласящей «не убий».

Но если их нравственность, основанная на исполнении ветхаго завета, была чистой и возвышенной, то их рабская преданность подзаконной обрядности показывала, насколько они были сынамибуквы, а не духа. Они признавали четыре степени обрядовой чистоты, чрез которыя всякий поступавший в их общину человекмог проходить только посредством долгаго и суроваго искуса, и разграничение между ними соблюдалось с такою строгостью, что член высшей степени, в случае прикосновении к члену низшей степени, подвергался такому осквернению, от котораго он должен был омываться. Священники омывали свои руки и ноги только пред совершением священнаго обряда, а ессеи омывали все свое тело в холодной воде пред каждой трапезой, и все, что они ели, приготовлялось одним из них самих. Они омывались также каждое утро пред произнесением имени Божия. По субботам они не считали для себя позволительным даже сдвинуть какой либо сосуд с своего места, и приготовляли всю пищу в пятницу, чтобы не зажигать огня в этот священный день. Они отказывались от мяса или вина, частью из опасения осквернения, частью потому, что в своей жизни хотели осуществлять строгость назореев, священников во время их священнослужевия и древних рехавитов. Отсюда, вся их нища была такою, какая предписывалась другим во время поста. Хотя и посылая обычные дары в храм, они держались в стороне от него, потому что принесение жертвы влекло за собою участие в жертвенной трапезе, которая могла бы осквернить их. Из того же опасения какого-нибудь осквернения, в некоторыя из их поселений совсем не допускались женщины, хотя вообще ессеи и не запрещали брака вполне. Они строго наблюдали за тем, чтобы пикто не был осквернен слюною другого. Умащающее масло, которое для других иудеев было праздничною роскошью, считалось в глазах ессея «нечистотою», от которой нужно было омываться. Ессей, изгнанный из общины, скорее готов был уморить себя голодом, чем прикоснуться к пище, приготовленной простым иудеем, и никакия римския пытки не могли заставить его отказаться от своих убеждений. Вся жизнь ессея состояла из постоянных очищений от действительнаго или мнимаго осквернения. Каждое утро ессеи с особенным благоговением встречали восход солнца и заботились о том, чтобы первые лучи его не пали на что-либо нечистое, и таким образом в их поселениях день следовал за днем с ненарушимою монотонностью.

Ессеи, как мистики иудейства, естественно предавались умозрениям и, подобно раввинам, толковали св. Писание посредством разных фантастических аллегорий. От философскаго иудейства Александрии они позаимствовали понятие о судьбе, но вместе с тем они усвоили и различныя учения из Персии и Греции, с которыми вообще иудейский народ находился долго в соприкосновении. Дута, по их учению, представляла собою тонкий эвир небеснаго происхождения, низведенный на землю в силу необходимаго падения и заключенный в телокак в темницу, пока она не освободится от нея посредством смерти. Затем она, если осталась чистою, уносится в особое заморское царство, где неизвестны бури, и где зной умеряется нежным западным дыханием, постоянно дующим с океана. Ко если душа не соблюдала закона, то уносится в мрачную холодную бездну, чтоб обитать там всегда .

Вся эта система умозрения и жизни с их поразительными формами самоотречения и аскетическаго подвижничества не могла не производить на народ глубокаго впечатления. Вследствие этого во мнении народной массы и даже образованнейших ея представителей ессеи пользовались славой чудесных прозорливцев. «С детства, говорит Иосиф Флавий, освящаемые многими очищениями и более всего знакомые с священными книгами и изречениями пророков, они заявляют притязание провидеть будущее, и действительно, едва ли есть такой случай, когда бы их предсказания оказывались ложными». Убеждение в возможности достигнуть прямого общения с Богом посредством строгаго очищения и таинственнаго созерцания, и даже наконец достигнуть таких выспренних видений, которыя могли открывать пред ними тайны будущаго, главным образом и давало нм силу выносить жизнь, отличавшуюся столь великими лишениями и самоотречением. В этом сказывалось глубокое понимание ими натуры человеческой и великаго значения поста и воздержания в деле возвышения духа человеческаго. По их убеждению, будущее открывалось пред престарелымп членами общины, соблюдавшими чистоту в течение всей своей жизни. Души этих последних почти совершенно освобождались от уз плоти и в состоянии были уноситься за пределы настоящаго мира. Так, один ессей предсказал бедственную кончину брату Аристовула Антигону, а другой предсказал Ироду, когда он был еще мальчиком, что он будет царем, и что царствование его будет продолжительным. Этому дару прозорливости ессеев верили даже Ирод и его сыновья, и поэтому за ессеями часто посылали, когда царь видел какой-либо дурной тревожный сон или безпокоился за будущее. Но при всем том главное чувство, которое наполняло душу ессеев, было общее ожидание, или чаяние! которым жил весь Израиль. К себе именно они прилагали изречение пророка, что «сыны и дочери их будут пророчествовать, старцам их будут сниться сны, и юноши их будут видеть видения» (Иоил. 2:28), — как признак скораго пришествия Мессии. Тем не менее мы не видим, чтобы они ожидали Его в непосредственном будущем, пли делали какия-либо практическия приготовления к Нему Израиля. Их ожидания ограничивались лишь туманными видениями идеальнаго будущаго. Они строго держались учения о предопределении и верили, что все в течении природы и в жизни человека предопределено судьбою. Где нет нравственной свободы, там напрасно было бы проповедывать или учить, и поэтому они не делали ни того, ни другого.

Будучи всецело заняты предметом, стоящим выше человеческаго разумения, ессеи естественно предавались самым диким и часто чудовищным умозрениям. От всякаго новичка под страшною клятвою требовалось скрывать тайныя имена ангелов, которыя известны были только братству и давали знавшим их силу, посредством произношения их, низводить ангелов с неба. Апокрифическая литература того времени славилась длинными списками имен ангелов с их властями и должностями, и ессеи, подобно раввинам, верили, что посредством тайных причитаний, в которых главнейшую роль играли эти имена, они могли распоряжаться их услугами к добру или ко злу. Вместе с своим веком они верили также в тайную магическую силу растений и камней, и раскрытие ея посторонним людям также считалось у них величайшим из преступлений. Таинственность вообще была одною из наиболее отличительных особенностей ессеев. Новичок страшною клятвою обязывался «ни скрывать чеголибо от братства, ни открывать какого-либо из их учений другим, даже если бы ему пришлось умереть за отказ в этом. Кроме того, он должен был поклясться в том, что он не будет сообщать их учений никому другому и что ненарушимо будет хранить тайпу книг общины и имена ангелов».

Влияние ессеев на современный им век, однако же, было невелико, так как численность их была незначительной по сравнению с окружающим населением, и они' не стремились к распространению своих идей, живя всецело в стороне от него, Будучи естественным произведением своего времени, с его надеждами на Мессию, с его стремлениями к законнической праведности и с его идеализацией прошлых веков истории избраннаго народа, ессейство в некоторой степени содействовало отвлечению мыслей от мечтаний о национальной политической славе и приготовлению почвы для более духовнаго понимания Мессии. Ессеи приходили в соприкосновение с народом в качестве целителей, пророков, снотолкователей и изгонятелей злых духов, а не в качестве учителей или проповедников. Свои религиозныя идеи они лелеяли в своей общине, не пытаясь распространять их в народе, и в этом отношении составляли резкую противоположность Иоанну Предтече, жизнь котораго была пламенным служением массам своих соотечественников, и еще более Христу, так как Он жил в постоянном соприкосновении с людьми, даже с теми, которых одинаково избегали как ессеи, так и раввины, в качестве нечистых. Ессейство в лучшем смысле было только живым завершением прошлаго, обреченным на исчезновение и вполне неспособным создать что-либо новое.

На основании их правственпой чистоты, некоторые отводили ессеям почетное место среди духовных сил своего века; но в действительности они не имели никакого права на него. Если их нравственная чистота и духовная глубина иногда отзывались возвышенностью пророческих воззрений и делали их общину в некотором смысле провозвестницей христианства, то с другой стороны их крайнее обрядеичество и их фантастическия и полуязыческия суеверия в значительной степени ослабляли влияние здоровой стороны их миросозерцания. Тем не менее в некоторых отношениях они в области нравственности превосходили все, что представляют последние века иудейской жизни. Даже их выспренняя самоправедность не походила на самоправедность фарисеев, а была самоотверженной попыткой искоренять зло в душе. Но, при недостаточном разумении глубокой испорченности человеческой природы и той истины, что человек есть раб греха и находится под осуждением с минуты своего рождения, при своем убеждении в полной возможности достигнуть святости без благодатной помощи свыше, ессеи, если и ждали Мессию, то не как Искупителя, страждущаго за грехи рода человеческаго, предсказаннаго пророками и прообразованнаго ветхозаветными жертвами, не того Мессию, который есть и Жертва и вместе Первосвященник, и не чувствовали потребности в покаянии и возрождении свыше и необходимости соединения доброй деятельности, выражающейся в любви к Богу и людям, с верою в Искупителя. В этом отношении они стояли не выше фарисеев. Поэтому воззрения и идеи ессейства представляли скорее противоположность, чем сходство с христианством.

В ТОТ период, когда религиозное благочестие находило свое выражение в аскетическом самоотречении и удалении от мира, как это было с назореями, ессеями и другими отшельниками, Иоанн, от природы проникнутый глубоким религиозным чувством и воспитанный в строгих правилах своего семейства, удалился из своего дома и от всех людей в пещеры окрестной пустыни. При той тяжелой смуте, которая дарила в политике и религии, мирная простота такой отшельнической жизни имела непреодолимую привлекательность, так как в ея спокойном отчуждении люди могли достигать своего спасения молитвой, постом и ревностью о законе, не опасаясь ничьего вторжения в свою подвижническую жизнь. Удрученное бедствиями и треволнениями сердце находило себе успокоение в уединении, где весь окружающий мир, с его раздорами, злобами и смятением, с его жестокостью, себялюбием и изменничеством, какбы переставал существовать для них. Псалмопение, точное исполнение закона и спокойное трудолюбие, составлявшия отличительную особенность жизни отшельников в пустыне, невольно внушали особое сочувствие к ним, особенно при виде того, как повсюду кругом их торжествовало зло и нечестие.

Пустыня, в которую удалился Иоанн, тянется по всей восточной части Иудеи, начинаясь почти у Иерусалима и простираясь под различными названиями до Мертваго моря и южной пустыни, как ея отдаленнейшей границы. Она представляет собою безплодное пространство, состоящее из скалистых долин, в некоторых местах суровых и страшных, так как скалы, расщеленныя вековыми землетрясениями, представляли собою непроходимый лабиринт ущельев и горловин иногда в 150 сажен глубиною, хотя только от 4 — 6 сажен в ширину. Кругом царит мертвенная тишина. Можно путешествовать там целый день и не видеть никаких признаков жизни, кроме пустынной перепелки и случайно забежавшей лисицы или залетевшаго коршуна. По холмам растут только сухия и закаленныя травы, не требующия воды, а в долинах самую роскошную растительность представляет белый шильный кустарник, цветущий в марте и апреле. Иудеи удачно называли эту пустыню «Ешемоном», то-есть, «ужасной пустыней», так как нельзя и представить себе более безотрадной местности. В некоторых частях ея не могут жить даже арабы. Уже в северной части глубокия долины, идущия по направлению к Мертвому морю, почти затрудняют всякое путешествие кроме как по узким горловинам, а далее к югу — страна и совсем делается непроходимой. Огромные отвесные овраги, в 1000 — 1500 футов глубиною, а в некоторых местах и весьма широкие, были прорыты бурными потоками, текущими весною по этим стремнинам к Мертвому морю. За исключением весны, в этой местности воду можно находить только в скалистых котловинах или в весьма немногих водяных цистернах, высеченных в давно прошедшее время в известняке и наполняющихся водою от тех дождей, которые изредка перепадают там. Единственным оживленным местом, поистине цветущим оазисом в мрачной пустыне, была ложбина источника Енгеди. Этот источник (теперь Айн Джпди) течет из-под скалы на небольшой равнине на 500 футов над уровнем моря. Вода в нем хорошая и чистая, но неприятно теплая на вкус. Поток длинным водопадом низвергается чрез скалу и теряется внизу среди кустов и исполинской листвы ивы, так-называемых содомских яблонь и терновника. В безмолвной пустыне только и слышится таинственное журчанье источника, с трудом пробивающагося чрез груды, затрудняющих его течение, скал. Окружающая местность великолепна в своем диком и пустынном величии. Внизу виднеются мрачныя воды Мертваго моря, а вверху огромными глыбами поднимаются скалы, идущия все выше и грознее почти до самой крепости Масады. И в этой местности теперь виднеются развалины единственнаго города, или поселения, какое только когда-либо существо
вало там. Город этот называется, также как и источник, Енгеди. А кругом его царила безмолвная пустыня, пещеры которой только и могли служить убежищем для отшельников.

В этой-то пустыне, где среди камней извивается ядовитая ехиднаи ползает скорпион, и где лисица, коршун или ворон составляют почти единственные признаки жизни, где царствует нестерпимый зной, а безводные холмы и каменистыя долины служат какбы символами полнейшаго опустошения, в какой-нибудь пещере, быть может в недрах глубокой и узкой горловины, по крайней мере дающей защиту от невыносимаго зноя палящаго солнца, Иоанн и поселился, чтобы быть наедине с Богом и своей собственной душой, и таким образом лучше исполнить свой пожизненный обет, отделявший его от людей. Воспитанный, подобно ап. Павлу, во всей строгости и полном знании и соблюдении закона, он несомненно, подобно ему, во всем относящемся к закону был пламенным ревнителем. В каком возрасте он предался этому отшельничеству — неизвестно, но, невидимому, он жил вдали от людей уже в течение многих лет до своего выступления на проповедь. Евангелие представляет нам живую картину его внешности и образа жизни. Как назорей, он носил длинные волосы, а грубый плащ из верблюжьяго волоса, подпоясанный простым ремнем, повидимому, составлял все его одеяние, дополняемое разве еще столь же грубыми сандалиями. Единственной его пищей были акриды и мед диких пчел, который можно было по местам находить в ущельях скал, а единственным напитком была вода, с трудом находимая в какой-либо из скалистых котловин. Что касается акридов, то мнения касательно их расходятся; но, по мнению большинства изследователей, »то — особаго родасаранча, которая даже и теперь служит пищей во многих местах востока. «Все бедуины Аравии и жители городов в Недже и Геджазе часто употребляют ее в пищу».

«В Медине и Тайфе я видел, говорит Буркгард, особыя лавки с саранчей, где она продавалась известной меркой. В Египте и Нубии ее едят только самые последние бедняки. Арабы, приготовляя ее для еды, бросают ее живою в кипящую воду, в которую прибавляется значительная доля соли, после чего она чрез несколько минут вынимается и сушится на солнце. Голова, ноги и крылья отрываются, тело очищается от соли и совершенно высушивается. Иногда ее едят свареную в масле или посыпают ею пресный хлеб вместе с маслом». «В Палестине акриды употребляются в пищу только арабами, да и то только по окраинам, а в других местах вообще смотрят на нее с отвращением, или в крайности питаются ими только самые бедные люди». Тристрам в своей «Естественной истории Библии» однако же говорит, что акриды весьма вкусны. «Я нашел их», говорит он, «весьма хорошими, когда их едят по арабскому способу с маслом. По своему вкусу оне несколько походят на маленьких морских раков (креветов), хотя и не имеют их нежности». В Иудейской пустыне во все времена года бывает много саранчи всякаго рода, которая шумно поднимается с земли на каждом шагу.

По Моисееву закону акриды считаются чистыми (Лев. 11:22), и поэтому Иоанн мог есть их без всякаго смущения. Кроме акрид пустыня давала еще отшельникам дикий мед. Диких пчел в Палестине водится гораздо больше, чем ручных в пчельниках, и большая часть меда, продаваемаго в южных округах ея, получается от диких роев. И действительно, не много еще таких стран, которыя были бы более пригодны для пчел. Сухой климат и малорослая, но разнообразная растительность, состоящая по преимуществу из ароматических трав в роде тмина, мяты и других подобных растений, весьма благоприятна для них, причем сухие уступы известковых скал повсюду представляют удобную защиту и прикрытие для сотов. В пустыне Иудейской пчел водится гораздо больше, чем во всякой другой части Палестины, и до настоящаго времени этот мед служит обычной нищей бедуинов, которые выдавливаютего из сотов и собирают в свои мехи.

Источник

Библейская история при свете новейших исследований и открытий. Новый Завет. С-Пб.: 1895. С. 138-151

***

Часах в двух пути к востоку от жалкой деревни, составляющей остаток Иерихона, и в восьми или девяти часах от Иерусалима Иордан быстро течет но направлению к Мертвому морю, находящемуся также неподалеку отсюда. Беря начало в горах Ливанских, приняв в себя в качестве притоков источники в Кесарии Филипповой, пройдя затем болотистое озеро Меромское и далее чрез великолепное озеро Галилейское, река от выхода из этого озера до того места, где она минует Иерихон, имеет всего только 90 верст по прямой линии, но до 300 верст, если считать все ея излучиныи повороты. Близ Иерихона она имеет до 13 — 14 сажен в ширину и от 3 футов до сажени в глубину, так что но местам ее легко переходить в брод, кроме времени полноводий, бывающих весной, осенью и зимой, когда переход чрез нее становится весьма опасным. В этой именно части Иордана войско Веспасиана, во время последней войны, загнало массу иудеев в реку, когда она выходила из берегов, и их погибло в ней так много, что «нельзя было перейти реки по причине переполнявших ее мертвых тел, причем и Мертвое море было также наполнено трупами, унесенными в него рекою» И. Флавий, Bell. Jud. 4:7, 6. . Река тут протекает между двойными берегами, обозначающими ея низкий и более высокий уровни в ноябре и апреле. Берега эти по местам болотисты и поместам отвесны, но в общем представляют удобное место для народных собраний, и потому здесь именно и выступил Иоанн с проповедию к народу. Густыя чащи красных тамарисков, стройные сикоморы с их белыми стволами и широкими листьями, дубы с их темной густой тенью, развесистыя акации, бледнозеленыя ивы и многоцветные олеандры еще и теперь покрывают верхнюю террасу, причем еще более разнообразия этой картине придают большия заросли камыша, растущаго выше человеческаго роста на нижнем уровне, над которым во времена Иоанна возвышались еще великолепныя головы пальм, этой гордости и славы Иордана. В этой-то местности на берегу реки; в виду диких скалистых гор, закрывающих вид с обеих сторон, в местности, где, благодаря ежегодным наводнениям, образовалась резкая черта между роскошною тропическою растительностью и безплодностью сожженной пустыни.

Источник

Библейская история при свете новейших исследований и открытий. Новый Завет. С-Пб.: 1895. С. 163-164

Евангелие от Луки, Глава 3, стих 2. Толкования