И обняв их, благословил их. До сего дня на них лежит тепло рук, разломивших хлеб на Тайной Вечере, подавших чашу Нового Завета, пригвожденных ко Кресту. С тех пор это тепло не стынет, оно передается каждому из детей, поколение за поколением. Мы до сих пор согреваемся от него.

«Господь учит, что мы не можем войти в Царство Небесное, пока не вернемся в состояние детей, то есть мы должны пороки души и тела привести к простодушию детей. А детьми Он назвал всех верующих, которые слышат и приходят к вере. Дети следуют за своим отцом, любят свою мать, не знают, как желать зла ближнему, не заботятся о богатстве, не гордятся, не питают ненависти, не лгут, сказанному верят, а то, что слышат, принимают за правду. И если все это войдет в нашу привычку и станет нашей волей во всех состояниях, то для нас открыт будет путь на небеса. Итак, нам следует возвратиться к простодушию детей, ибо в нем мы окружим себя красотой Господнего смирения»¹.

Иисус, отправляя учеников на проповедь, настаивает: говорите: близко (Ἤγγικεν) Царство Небесное (Мф. 10:7). Мы не знаем арамейского глагола, который Он произнес, но вправе предположить, что Его речь исходила из настоящего времени и была им. Царство скрывается в настоящем, но для того, чтобы ощутить его близость, надлежит очистить ему путь, убрать с него кучи разноцветного, пахучего мусора, стряхнуть «цветущую сложность» страстей, обрести первоначальную простоту восприятия. Иным словом, вернуться к себе, разбудить дитя, уснувшее в нас.

Наше благочестие, едва успев опустить глаза, следившие за исчезновением Иисуса в небе, тотчас отправило вослед и Царство Его, ошеломительно близкое в устах Иисуса и Иоанна Крестителя, столь расплывчато вязкое в наших рассуждениях о нем. Царство ушло куда‑то за пределы земной жизни. Отсюда недоумение: чтобы войти в него, нужно обратиться в дитя, но о том, что находится «по ту сторону» здешнего, где‑то очень высоко, дети не знают и не так уж любят так высоко заглядывать. «Трансцендентность» такого рода должна была быть чужда евангелисту Матфею, постоянно увязывающему служение Иисуса с тем, как написано у пророков, с ветхозаветным пониманием Царства Божия как владычества Бога‑Отца, когда Царем будет только Господь. В комментарии к этому отрывку говорится: «Кто не примет сейчас проповеди о грядущем царстве с детской доверчивостью, кто не уверует всем сердцем во Христа – тот не войдет в него, в будущее славное царство Божие, которое откроется в конце времени»². Уж очень нам любо делать из детей символ желанного и недостижимого смирения, утраченной невинности сердца и доверчивости ума. Но те дети, которых приносили Иисусу, были, наверное, столь малы, что еще не подозревали ни о своих добродетелях, ни о запредельном Царстве, ни тем более о том, что им предстоит стать иносказанием того, что когда‑то было обещано, а затем отложено на потом. Между тем и тогда, и сегодня они – свидетели Божии тому, что Бог творит и являет царственно даже и в этом падшем мире. Не презирайте ни одного из малых сих (Мф. 18:10).

Ибо Царство приблизилось (Мф. 4:17), пришло к своим, но свои его не приняли. Окружило нас, но осталось неприметным. Расположилось во времени, послало сообщить о себе, как об особом «лете» богоприсутствия, сохраняющемся где‑то в райских «клетках» бытия. Оно рассказало, что продолжает быть не от мира, оставаясь в мире даже тогда, когда почти все в нем залито кровью, грязью и затянуто в виртуальные дыры. Близость Царства – прикосновение неиссякавшей «новизны», данный нам залог изначального удивления и изумления, внезапность первозданной свободы, несвязанности прошлым, ненавязанности выбора. Это пространство небывалой открытости творению, когда Бога, хоть Он и прячется за вещами‑словами, легко найти. Близость Его такова, что мы не способны ее представить, потому что человеческое воображение может пробежать лишь средние дистанции, но ни бесконечно малые, ни бесконечно большие.

Всякий акт творения возвращает нас к началу мира. Отец творит все новое в Сыне‑Слове и отдает то, что Им сотворено, еще не согрешившему Адаму с его блаженным доверием к тому, что создано, с его начальным «я», которое еще не обособилось от видевших его глаз.

В апокрифическом евангелии от Фомы, в котором, как и во всех апокрифах, откровение Божие передается каким‑то эхом эха, говорится: «Иисус увидел младенцев, которые сосали молоко. Он сказал ученикам своим: Эти младенцы, которые сосут молоко, подобны тем, которые входят в царствие. Они сказали ему: Что же, если мы – младенцы, мы войдем в царствие? Иисус сказал им: Когда вы сделаете двоих одним, и когда вы сделаете внутреннюю сторону как внешнюю сторону, и внешнюю сторону как внутреннюю сторону, и верхнюю сторону как нижнюю сторону, и когда вы сделаете мужчину и женщину одним, чтобы мужчина не был мужчиной и женщина не была женщиной, когда вы сделаете глаза вместо глаза, и руку вместо руки, и ногу вместо ноги, образ вместо образа, – тогда вы войдете в (царствие)»³.

Можно ли доверять «апокрифическому» Фоме? Думаю, слуховые окошки Слова приоткрываются повсюду. Вам дано знать тайны Царства Небесного, – говорит Иисус ученикам, – а им не дано (Мф. 13:11). Одна из тех тайн – восстановление целостности творения, преодоление мира, основанного на борьбе противоположностей. Почему, спросим, в воскресении ни женятся, ни выходят замуж (Мф. 22:30)? Потому что в Царстве нет хотения мужа и влечения жены, как нет разделения мира внутри нас и стоящего напротив, нет вражды между своим и чужим, напряжения между «я» и «оно», «ты» и «я», противопоставления субъекта и объекта, познающего и познаваемого, обладаемого и обладателя. Предчувствие этого единства мелькает в ребенке (каждый может припомнить нечто подобное в своем полузабытом опыте), сохраняющем в начале странную, даже пугающую доверчивость к слову: с неохотой и трудом он отделяет видимое и осязаемое от обозначаемого, указуемое речью от самого предмета. То, что изрекается звуком или изображается рисунком, тотчас делается плотью и жизнью, о‑существ‑пяется в юнейшем сознании без оговорок и сразу, без условностей и метафор. На этом основана власть сказок в детстве и власть символов в культуре.

Другой признак Царства, по Евангелию от Фомы, – отсутствие стыда. «Ученики его сказали: В какой день ты явишься нам и в какой день мы увидим тебя? Иисус сказал: Когда вы обнажитесь и не застыдитесь и возьмете ваши одежды, положите их у ваших ног, подобно малым детям, растопчете их, тогда (вы увидите) сына того, кто жив, и вы не будете бояться»⁴.

Телу больше нечего стыдиться, ибо стыд – от влечения, и вместе с тем сознания незащищенности, ставших формирующим принципом мира сего. Обнажиться – значит отказаться от защиты одежд, разбить раковину социальных ролей и укрытий. Не только отказаться, отказ не дает ничего, но не нуждаться в них, не делать вид, что не нуждаешься. Уйти из взрослости в вытесненную детскость, в то начало, которое где‑то еще в нас хранится. Найти себя в ребенке – не разумением только, но всем существом вдруг вспомнить – и узнать – себя в детстве как в охватившей нас близости утраченного и обещанного отечества. И, узнав, отправиться на его поиск, освобождаясь по пути от богатства неправедного, дабы войти в воскресение неимущим.

«Для святого Григория Нисского христианская жизнь – это возрастание Младенца Христа в человеческих душах»⁵. Его возрастание – это наше умаление. Войти в Царство значит вырасти до Младенца‑Бога в себе, до семени Божия, заброшенного в человека. В Евангелии образы Царства всегда возвращают нас к чему‑то малому. Царство Божие подобно зерну горчичному… (Мф. 13:31). Зерно – лишь образ нашего «я», еще не проросшего в сознание.

Горчичное зерно хранит в себе – тайну… которая есть Христос в вас, упование славы, как говорит апостол (Кол. 1:27). Мы созданы по образу упования, именно в нем выражает себя божественное начало в человеке.

«На Востоке за основу антропологии весьма определенно полагается Божественный элемент в природе человека – imago Dei, образ Божий. За исходную точку берется состояние человека до первородного греха»⁶. Но разве образ Божий пребывает где‑то вне грешного человека? Нет, просто состояние до греха сменилось состоянием после него, оно осталось в том ребенке, который потерян в нас. Ушел в жизнь и заблудился.

Вот потерянного этого ребенка, как сироту, надлежит нам найти и принять. Принять, как самого Иисуса. Звери имеют норы, птицы имеют гнезда, а Сын Человеческий не имеет где преклонить голову…⁷ Господь, некогда вошедший в нас, ныне же изгоняемый, делается бездомным. Да, личность ребенка скрывает в себе лик Сына Божия, но лик стирается в нас, не успев явить себя. Сознание, едва развившись, начинает – по русской сказке – утолять жажду из козлиного копытца. И все же тайна вочеловечения причастна каждому человеку; когда Слово становится плотью, всякая плоть делается носительницей Слова. Как это вместить?

«Изначала мы были семенами добродетели, а не семенами порока»⁸. В сирийских версиях, как указывает комментатор, эта фраза передается чуть иначе: «Когда мы были сотворены в начале, то в нас естественным образом обретались семена добродетели, а не порока»⁹. Но приходит враг человека, забрасывает злые семена, и они прорастают в нас, вплетаясь в цветение нашей личности. Потом приходит подвижник, чтобы выпалывать ядовитые всходы, под которыми лежат семена доброго залога, предназначенного для того, чтобы войти в Царство.

«От естественного созерцания, – пересказывает святого Исаака Сирина современный исследователь, – созерцания первозданного состояния тварного естества человек легко возводится к познанию уединенной жизни, которая, по ясному истолкованию Феодора Мопсуэстийского, есть изумление перед Богом. Это есть то высокое состояние при наслаждении будущими благами, которое дается в свободе бессмертной жизни, в жизни после воскресения»¹⁰. Отец Томаш Шпидлик добавляет: «Другими словами, святой Исаак знает, что эту проблему нельзя разрешить в нашем теперешнем состоянии, когда мы желаем любой ценой сохранить свободу выбора. После воскресения душа не будет больше выбирать между тем или иным объектом, но будет жить в постоянном „изумлении"»¹¹.

Если не обратитесь… Слова Иисуса не отпускают меня. Мы не можем обратиться и погрузиться в прошлое, чтобы остаться в нем навсегда. Да и не мог Христос звать нас в ушедшие годы. Как может человек родиться, будучи стар? Неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться (Ин. 3:4)? Вопрос Никодима отдает неким провоцирующим физиологизмом. Он и так знает, что старец не сделается эмбрионом, что новое рождение означает иную веру. Но какую? Иисус говорит: Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух (Ин. 3:6). Рожденное во плоти должно обратиться к тому начатку Духа, который дан плоти изначально, побеждая в себе тяжесть плоти.

А если пойти дальше вслед за «провокацией» Никодима: сама старость (она наступает уже в молодости) не есть ли нарушение заповеди о детстве? Достаточно заглянуть в аскетическую литературу, чтобы убедиться: плоть отождествляется с чувственностью, то есть с постоянным искушением, бродящим в нас. Законом плоти я предан греху. Не только грубому греху насыщения плотских желаний, но и чуть более тонкому греху «похоти очей», вожделения помыслов. Отсюда – тот суровый пост для очей, дисциплина ума, которым подвергали себя затворники. «Отказ от чувственных впечатлений является необходимой частью апофатического динамизма¹², который ведет к вершинам духовного познания и предполагает „воскрешение чувств"»¹³. Но есть еще безграничная, хоть и тесная вселенная помыслов, клубящиеся облака попечений житейских, глухие лабиринты неуловимых желаний, ищущих, где бы насытиться. «Если желаешь достохвально молиться, – учит Евагрий Понтийский, – отвергайся себя каждый час»¹⁴, «если с пылом жаждешь молиться, отрекись от всего, чтобы наследовать все»¹⁵.

Однако жизнь начинается все же не с отвержения, не с покаяния, но с познания, которое делает нас субъектом. Познание овладевает предметом, соединяя его с образом и его смыслом. Познаваемое запечатлевается в нашем разуме и «окостеневает» в нем. Так «твердой», чужой, окостеневшей вещью становится для нас всякий ближний, и в конечном итоге – мы сами. Но познание в младенчестве – до всякой косности – есть приобщение к Премудрости бытия, соприкосновение с разумом того, что сотворено.

«На языке Библии выражение „познавать вещи“ совпадает с выражением „давать имена". Господь завершает процесс творения, давая имена твари¹⁶. Притязания человека на способность совершать то же самое перед лицом реальности кощунственны. Вместе с познанием Себя Бог предоставляет нам возможность „нарекать имена“, то есть придавать духовный смысл всему видимому¹⁷]. Следовательно, все понятия, которые мы вырабатываем о Боге, начиная с сотворенных вещей, не являются пустыми изобретениями, лишенными всякой ценности: они суть символы открывающейся Истины и божественных тайн. И тогда вся вселенная становится „лесом символов“ (Бодлер)»¹⁸. Но только ребенок – поистине дома в этом лесу.

«Человечество начинается заново в каждом человеке»¹⁹. И коль скоро бытие любого из нас есть приношение, оно даруется каждому персонально, чтобы личное бытие каждого стало отблеском славы.

Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его (Пс. 117:1)! Каждому существу дается от начала его даровая доля благости, особый уголок Царства, предназначенный только ему. Царство Господа открывается в «лесах символов», в частных садах, не отгороженных один от другого, но открытых для взаимопроникновения других опытов и открытий, предваряя время, когда будет Бог всяческая во всех (1 Кор. 15:28). Царство живет в тайне каждой личности в миниатюре, каждая из тайн – стеклышко витража, камешек мозаики, пропускающий или отражающий собой лучик небесного света. Не следует ждать конца земной жизни, чтобы прикоснуться к небу, оно не только за гробом, оно ближе к нам, чем мы думаем, об этом и сказано: «если не обратитесь…»

«Апостолам не заповедуется, чтобы они обратились в детство по возрасту, но по невинности, т. е. чтобы они имели через продолжительное упражнение то, что дети имеют по возрасту своему, и чтобы они были детьми не в мудрости, а в злобе» (Иероним Стридонский).

Иоанн Мосх говорит о пребывании Ангела у его дверей. Сердце – не источник, но русло откровения. Взрослому, чтобы откопать его, нужно приложить великий труд; младенцу же и откапывать не надо, ручей сердца еще не засыпан в нем.

«Дело сердца – чувствовать все, касающееся нашего лица, – пишет святитель Феофан Затворник. – И оно чувствует постоянно и неотступно состояние души и тела, а при этом и разнообразные впечатления от частных действий душевных и телесных, от окружающих и встречаемых предметов, от внешнего положения и, вообще, от течения жизни»²⁰.

Кратко излагая учение Диадоха Фотикийского, святой Феофан Затворник определяет основное правило Божественной педагогики: Божественная благодать присутствует в человеке от самого Крещения, образует с душой как бы единую деятельную реальность²¹.

Любовь – имя этой реальности, образ и весть.

И потому обращение в детство есть погружение в сущность Божией любви. Любящий ею исполняет заповедь: Будьте святы, ибо Я свят (Лев. 11:44). Природа ребенка – в том, чтобы любить: грудь матери и весь мир, который начинается с нее. Для взрослого любовь – послушание, соработничество, призвание, требующее напряжения всех сил, но и благого повиновения. Иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф. 11:30). Только любовью можно узнавать Бога невидимого и неведомого во всем видимом и ведомом. Узнавать – не только угадывать в озарениях, но находить Его во всем, что мы познаем и в чем узнаем себя. Никто не мог бы любить Бога, если не узнавал в Нем какую‑то знакомую, родную ему частицу. Разумеется, здесь между святостью в человеке и мерзостью «на месте святе»²² – меньше шага. Пространство, расположенное между узнаванием сокрытого в нас образа и очищением себя перед ним и идолослужением себе (главная из наших религий), видимо лишь глазами, за которыми зажжен свет.

Любовь ребенка – в даре общения, который засыпает во взрослом, но он может иногда обрести («вспомнить») тот дар в посланном ему таланте. Талант связан с умением «извести» из памяти вытесненное и забытое, то, что осталось и протягивается в вечность, то, что преходит и остается. Он для того и дается, хотя и дары различны. Искусство, например, по сути, находит и раскрывает забытые анклавы вечности в преходящем. Господь имел меня началом пути Своего (Прит. 8:22) – по слову Премудрости. Это начало, заложенное во всякого начинающего человека, есть исток всякого художественного творения, не уклонившегося от своего замысла.

Но такое начало не измеряется годами. Нельзя сказать: вчера оно кончилось и более не вернется. Оно мелькнет и спрячется в ребенке и раскрывается в святом. Святость, в сущности, – полнота, завершение обретенного детства во Христе.

Не только в оглушенные советские, но, думаю, и во все времена храмы наполняли больше женщины, чем мужчины. Ибо первые сохранили в себе мудрость начала, вторые заполнили себя собственным разумением, живущим по понятиям «мира сего». Дарвин, Маркс, Фрейд, мы наш, мы новый мир построим, сыграем в футбол с историей, забьем сто голов ей в ворота… Женщины лучше удерживают в себе интуитивную связь с творением, мужчины, опершись на усредненный разум, на мирообразующее «я», успешней перекраивают его. Секрет женщины – в лучшей сохранности того детства, в котором еще не до конца стерлись следы первоначального избрания…

Когда же Бог, избравший меня от утробы матери моей и призвавший благодатью Своею, благоволил открыть во Мне Сына Своего… (Гал. 1:15–16). Павел говорит о себе, но избрание от «утробы матери» – это пра‑архетип всякого человека, вызванного из небытия и отпущенного в мир. Исповедание Павла можно вложить и в уста Петра, Иоанна, Иакова и тебя, незнакомца, читающего эти строки. Человек избирается в Сыне и ради Сына и приходит в мир для встречи с Ним.

Апостол призывает нас облечься в нового человека, созданного по Богу (Еф. 4:24). Разве новый человек был уже некогда создан? Но не мог быть он создан в отвлечении от «ветхого», в качестве предзаданного идеального образа. Он уже некогда пребывал в нас, родился вместе с нами, а затем скрылся до времени. Недаром обретение веры называют «вторым рождением». Нафанаил, говорящий Иисусу: Ты Сын Божий (Ин. 1:49)! – становится самим собой, тем, которым был сотворен, израильтянином без лукавства (Ин. 1:47). Он обретает заложенную в него святость, а точнее – замысел о ней.

В святом предельно утончается средостение между взглядом Божиим и душой человека. Такая душа – как неопалимая купина в этом вошедшем в нее взгляде‑огне. Отсюда слезы покаяния, «томление томящего» душу тела через физический труд (преподобный Серафим Саровский), Иисусова молитва… Но все это для взрослого. Ребенку же присутствие Божие дается через сотворение мира именно для него, через мир как личное таинство, которое раскрывается в удивленном внимании к его присутствию, его «вещности».

Святой Бенедикт предложил в своем правиле: внимание разума и внимание сердца, слышание в духе послушания. Внимание дается ребенку интуитивно как отдаленная память о начале жизни, как ощущение близости Царства, скрытого за всякой сотворенной вещью. Оно течет с водой, молчит с землей, летит с птицей и даже, как говорит Исайя, прячется у гнезда гадюки…

У порога Царства пророк видит играющего младенца, вестника грядущего Мессии. Его пределы начинаются там, где кончаются владения зла, овладевшего тварью, которая покорилась суете недобровольно (Рим. 8:20), от чего ее освободит Царство Мессии, приходящее под видом ребенка, вместе с ним.

Тогда волк будет жить рядом с ягненком,

Барс ляжет рядом с козленком,

Львенок и телец будут обитать вместе,

И дитя малое поведет их.

И корова будет с медведицей,

И вместе лягут их детеныши;

Лев будет есть солому, как вол,

И младенец будет играть у гнезда гадюки,

И в нору аспида дитя вложит руку.

Не будут творить больше зла и бесчестия

На святой Горе Моей,

Ибо земля наполнится познанием Ягве,

Как море наполнено водою.

(Ис. 11:6–9; перевод протоиерея Александра Меня)²³

Но сколько нужно положить усилий, чтобы войти в это «познание Яхве», наполниться им так, чтобы очевидность любви и мира проступила во все поры нашего существования! Всякий человек проживает свою жизнь в ее единственном исполнении, и Весть Христова должна исполниться в этой жизни, индивидуально, интимно, таинственно и вместе с тем в единении с другими жизнями, иными «исполнениями».

Весть Христа – с самого начала обращена к тем, на кого нет закона, в том числе и закона взрослости, умеющей рассуждать, недоумевать, строить, классифицировать. И потому более прав отец Александр Мень, сказавший о христианстве доверчиво, удивленно и неожиданно (вопреки старческим уверениям, что вот‑вот конец), что оно «только началось»²⁴, ибо для того, кто стал «как дитя», все всегда едва начинается. У отцов же христианство умеет «молодеть», открываться по‑новому. Да, старые пергаментные свитки и священные обряды, в которых сохраняется Весть, заключают в себе ее неповрежденной, но за ними, в глубине, образуются новые, которые, когда приходит их час, выносят реки воды живой (Ин. 7:38). Христианство рождается вновь и вновь, когда окунается в эти реки, допытывается о самом себе, хочет заново себя разгадать, задает себе неожиданные вопросы. Не начинается оно в детстве? И не с детства ли начинается? Это вечное «детское» христианство еще предстоит разгадать, разыскать среди залежей Слова в нас.

Сколько же еще таких залежей остаются неоткрытыми, по сути, даже и неразведанными? Позади этой работы – неисчерпаемое «взрослое», даже старческое прошлое, которое нужно беречь, впереди – неведомое еще, едва зачатое будущее, которому по‑детски можно довериться. В Церкви можно найти вселенское хранилище воспоминаний о том, что ею было открыто, и о том, что еще будет, о беспредельности тварных существ, наделенных Логосом, играющим на свирели, связующим «всякое дыхание» с Духом.

Забудет ли женщина грудное дитя свое,

Чтобы не пожалеть сына чрева своего?

Но если бы и она забыла,

То Я не забуду тебя.

(Ис.49:15)

Память Божия о детях живет в малых сих, а для больших – она суть религии, которой не нужно даже веры, ибо вера есть порыв, усилие или «стояние» духа. Здесь же дух еще в самом «начале», он неотделим от плоти, от трепета жизни, от грудного молока, от ласки и улыбки Господней.

Давно идет спор: смеялся ли Господь? При известии от смерти Лазаря он прослезился (Ин. 11:35). Лицо Его было, наверное, искажено гневом при изгнании торгующих из храма. Однако невозможно себе представить, чтобы Тот, Кто любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам (Мф. 11:19), во время застолий среди друзей сидел с каменным лицом. И благословляя детей, Он, конечно же, улыбался. Но улыбка – как рыбешка, она проплывает сквозь широкие сети, улавливающие только «большие» слова и события.

О смехе ничего не сказано, и недаром. Смех – дело взрослое и… с оттенком греха. Здесь порог, коего мы не замечаем. Смех – целиком в этой жизни, он не имеет продолжения в вечности. Он привязывает нас к мгновению здесь и теперь. Он замыкает нас в себе.

Это не значит, что, смеясь, мы грешим. Смех – не грех, но выражение некой падшести.

Но разве не замечали мы, что Господь улыбается нам из Своего творения?

Правда, человек часто отвечает ему победным или презрительным смехом.

«Исповедь, очередь к аналою. „Се, чадо, Христос невидимо предстоит, приемля исповедание Твое…“ Бабушка – „великая грешница, батюшка!“ – долго и подробно кается в грехах (в основном невесткиных), а внучек – смотрит священнику за спину, всем большим, как ромашка, личиком, и вдруг тихонько и в веселый захлеб смеется… Священник оглянулся – а Христос, невидимо предстоящий, забыв про бабушку, втихую, чтоб кающиеся не видели, показывает малышу фокусы из подручного материала: солнечный зайчик, кисточка от хоругви, востренький, прозрачный на дневном свету язычок свечки»²⁵.

Приветствуйте Филолога и Юлию, Нирея и сестру его, и Олимпиана, и всех с ними святых (Рим. 16:15).

Дерзнем добавить: и тех святых, что родились за последние три‑четыре года.

*1 Иларий Пиктавийский. Комментарий на Евангелие от Матфея. Цит. по: Библейские комментарии отцов Церкви и других авторов I–VIII веков. Новый Завет. Том 16: Евангелие от Матфея 14–28. – Тверь: Герменевтика, 2007. С. 84.
*2 Толковая Библия, или Комментарии на все книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета под редакцией А.П. Лопухина: В 7 т. Т. 6: Четвероевангелие. – М.: ДАР, 2009. С. 693.
*3 Евангелие от Фомы / Трофимова М.К. Историко‑философские вопросы гностицизма. – М.: Наука, 1979. С. 162–163.
*4 Там же. С. 164.
*5 Евдокимов П. Женщина и спасение мира. О благодатных дарах мужчины и женщины. – Минск: Лучи Софии, 2009.
*6 Там же.
*7 См. Мф. 8:20.
*8 Евагрий Понтийский. Умозрительные главы / Творения Аввы Евагрия. Аскетические и богословские трактаты. – М.: Мартис, 1994. С. 120.
*9 Там же. С. 267.
*10 Иларион (Алфеев), иером. Мир Исаака Сирина. – М.: Крутицкое Патриаршее Подворье; Общество любителей церковной истории, 1998. Цит. по: Шпидлик Т. Молитва согласно преданию Восточной Церкви. – М.: Дарь; СПб.: Издательство Олега Абышко, 2011. С. 275.
*11 Там же. С. 276.
*12 Апофатизм – метод богопознания, предполагающий отрицание (оотбфасц) земных образов и аналогий.
*13 Там же. С. 338.
*14 Евагрий Понтийский. Слово о молитве / Творения Аввы Евагрия. Аскетические и богословские трактаты. – М.: Мартис, 1994. С. 79.
*15 Там же. С. 81.
*16 См. Быт. 1:3‑10.
*17 См. Быт. 2:20.
*18 Шпидлик Т. Молитва согласно преданию Восточной Церкви. – М.: Дарь; СПб.: Издательство Олега Абышко, 2011. С. 276–277.
*19 Ратцингер Й. (Бенедикт XVI). Ценности в эпоху перемен. О соответствии вызовам времени. – М.: Библейско‑богословский институт святого апостола Андрея, 2007. С. 26.
*20 Феофан Затворник, святитель. Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться. Собрание писем. – М.: Правило веры, 2009. С. 30.
*21 Феофан Затворник, святитель. Воплощенное домостроительство. Опыт христианской психологии в письмах. – М.: Правило веры, 2008. С. 97.
*22 См. Мф. 24:15.
*23 Мень А., протоиерей. Ветхозаветные пророки. – М.: Библиотека «Звезды», Советский писатель, 1991. С. 117.
*24 Отец Александр Мень отвечает на вопросы слушателей. – М.: Фонд имени Александра Меня, 1999. С. 314.
*25 Сергий Круглов. «Град грядущий».

+++Владимир Зелинский прот. Будьте, как дети. Теофания детства. Глава: Царство прячется в ребенке, раскрывается в праведниках. Почему «взрослый» не может стать святым++

Евангелие от Марка, Глава 10, стих 13. Толкования